Отчаяние (часть 2)

У Галки был солидный муж–генерал, огромная пятикомнатная квартира, персональный шофер, немецкое пианино и даже каракулевая шуба с шапочкой.
– В гости ко мне в следующее воскресенье придешь. У меня кое–кто для тебя на примете есть – очень достойный человек. Только есть проблемы… потому что он еврей. Ты ведь знаешь сколько я мучилась, когда носила фамилию Фридман, – с грустью посетовала Галя. – Ни тебе наград, как всем, ни повышений. А теперь я Стрельцова по мужу. И никаких проблем! Если, конечно, специально копать не будут.
Я вспомнила, как тот хамоватый энкевеэдешник, который обидел еврейского мальчика, просмотрев для предстоящей операции список, допущенных к телу его шефа медиков, в очередной раз разорался на уважаемого хирурга, потому что нашел в списках фамилию Галины – Фридман. Без стеснения он завопил: «К операции не допускать никаких Фридманов!»  Наш хирург ослушался его: и потому что Галина была классной медсестрой, и потому что медперсонала у нас было раз два и обчелся. Однако тот контролировал операцию, с подозрением заглядывал в лица каждого, кто стоял возле операционного стола, хоть мы все были в масках. Черные, печальные глаза Галины вызывали у него подозрение и он, матеря всех, пообещал хирургу, если что, с ним разобраться. А когда Моисей ввез в операционную тележку со стерильным хирургическим инструментом, он так на него зыркнул, что даже переживший гетто мальчик поспешил исчезнуть с глаз. Хотя не понимал, как среди советских офицеров оказался такой. Я понимала, что сейчас, даже после войны, подруга меня предупредила не зря. 
– Значит, я тебя жду в следующее воскресенье, не забудь! Сватать тебя буду, – крикнула на прощание Галка. 
Перед выходным я чуть не передумала – в дом с пустыми руками приходить негоже, а денег до зарплаты ни копеечки! Тогда я решила отнести Галине коробку конфет, которую берегла для первомайских праздников. 
Меня встретили шумно, кто–то закричал: «Штрафную!» 
Мое место оказалось рядом с представительным красавцем, лет пятидесяти, стройным, с пышной седой шевелюрой, как у льва, с проницательным, умным взглядом. Такой не мог не понравиться.
–  Виктор… – Мужчина кивнул, раздумывая продолжить ли дальше.
– А отчество?
– Виктор Аркадьевич, если желаете.
Так я познакомилась с замечательным человеком, который мог очаровать любую женщину, но не меня! Я продолжала ждать мужа.
После застолья всех пригласили в гостиную и под нажимом публики Виктор Аркадьевич сел за рояль. Он заиграл очень популярный «Случайный вальс» и кавалеры двинулись к дамам.
«Ночь коротка…– очень приятным голосом напевал он под свой аккомпанемент. Его длинные пальцы скользили по клавишам.
«Хоть я с вами совсем не знаком», – он развернулся на круглом табурете и со значением посмотрел на меня. Но я все равно устояла.
В конце вечера Виктор Аркадьевич вышел в прихожую, когда я собралась незаметно улизнуть, и подал мне мой старенький пыльник.
Мы вышли из подъезда. Разговор сложился сразу, обсудили множество тем. И я была с ним согласна во всем. Мы были на одной волне.
Подойдя к моему бараку, он дотронулся до двери с оторванной висящей ручкой:
– Я о вас все знаю. Галина рассказывала. Попробую помочь вам с жильем. Я работаю в Минздраве.
– Теперь, давайте–ка я вам кое–что расскажу о себе. Вы, наверное, слышали, что я еврей. – Виктор Аркадьевич внимательно посмотрел мне в глаза. – Ну знаете, это я вам на всякий случай, чтобы не было недомолвок. В начале войны тоже, как вы, пошел добровольцем. Меня тяжело ранило, потом год лечения, потом списали. Работал участковым врачом. А затем… – он помолчал, – лагеря… Восемь лет.
Я удивилась: как так, фронтовик и сидел? 
– Да–да, – словно прочитав мои мысли, он повторил: Орденоносец, фронтовик. Однако есть одно «но»: еврей, да еще врач. Это уже позже они масштабно развернули: «дело врачей». Жена сразу же меня бросила и развелась. После смерти Сталина – реабилитация, а при Хрущеве пошел в гору – резкое повышение. Теперь вот до замминистра дослужился.  Но это не значит, что нас, евреев, оставят в покое!
Я рассказала ему про Моисея из Варшавы, про фашистское гетто, и как еврейского мальчика за смелость возненавидел энкэвэдешник.
– Думаю, что такое отношение к евреям надолго. Нам еще не один холокост предстоит пережить, – с грустью выдавил он из себя. 
– А вы знали о варшавском гетто?
– Конечно, у меня мама там погибла. Ее родители из царской России, бежали от еврейских погромов за границу. Она очень хотела, чтобы я вернулся на родину. Вот я и вернулся! А маму немцы сразу в гетто упекли. Она там умерла – старенькая была, не выдержала… Я с ней столько раз пытался до войны встретиться. Власти не разрешили: «Зачем вам капиталистическая страна? Здесь ваша Родина!» 
Мы помолчали и неловко потоптались на месте.
– Я вас не приглашаю на чай, дочка спит, – мягко пояснила я. 
 Он взял меня за локоть.
– А вот я вас хочу куда–нибудь пригласить, потому что вы мне нравитесь, – это было сказано так просто и задушевно, что устоять было невозможно, но я устояла.
–  В Большой театр не желаете?
– Не знаю, – я вздохнула.
– Подумайте и позвоните.
Дома Тоня уже действительно спала, услышав мои шаги, она сонно спросила:
– Мама, а конфетку из гостей принесла? –это была обычная просьба послевоенных детей.

Прошло несколько месяцев. Я, конечно, не отозвалась: боялась потонуть в безмерном обаянии нового знакомого. Перед Новым годом у нас была комиссия из Министерства, которую возглавлял Виктор Аркадьевич.
А спустя еще месяц я прочла на доске приказов, что меня повысили в должности и теперь я называюсь старшей сестрой хирургического отделения. Оклад был повышен тоже. И еще нам с одним хирургом–фронтовиком дали смотровые ордера на квартиры.
Я позвонила Виктору Аркадьевичу, чтобы поблагодарить
– Так …теперь–то вы готовы со мной пойти в Большой театр? – выслушав слова благодарности, шутливо поинтересовался он.
Я что–то промямлила в ответ. Это звучало как отказ. Боялась я не его, а саму себя.
А голове у меня постоянно крутились строчки из стихотворения Симонова:
«Просто ты умела ждать, как никто другой».
 
Да, ждать и не забывать я умела. 
Поэтому офицера, что много лет назад принес мне весть о смерти Саши, я узнала сразу, когда он появился на пороге нашего нового жилища. 
В черной машине у нашего подъезда уже сидела Тоня. Нас привезли в какое–то незаметное здание в центре. В кабинете, где висел портрет Дзержинского, к нам вышел мужчина в форме генерала, и сказал:
– Вы только не волнуйтесь. Сейчас у вас произойдет необычная встреча.
Когда на пороге кабинета появился мой муж, я была к этому готова. Он был такой же, ничуть–ничуть не изменился. Только поседел.
Он подошел к нам с Тоней и обнял, как обнимают родных после долгой–долгой разлуки, в охапку.
Я поняла, что Тонька тоже узнала его.
– Ты жив? – простонала она.
Она стала медленно оседать, если бы мы вдвоем ее не подхватили, грохнулась бы на пол. Тут же прибежала врач и увела дочь в соседнюю комнату: 
– Подростковая эмоциональность. Мы ей поможем!
Я не пошла следом. Просто не могла пошевелиться. Это была не я.  
– Я все знала, – шептали мои губы – Я чувствовала, что ты жив.
Сашенька мне стал что–то быстро и сумбурно говорить. Я ничего не слушала. Потом до меня стали доходить какие–то слова про секретную службу, про долг перед родиной. Про то, что он вынужден жить вдалеке от нас.
Потом он сказал про какие–то послабления, возникшие в связи с приходом к власти Хрущева. Я поняла, что поэтому ему позволили открыться. Еще я поняла, что ему разрешили просто на минутку повидаться с семьей. И это все.
Тут–то я резко отстранилась, будто отпихнула его.
– Что такое для тебя родина? – резко спросила я. Он не ответил. Я ответила за него: – Родина – это я. Это Тоня. Это твоя семья. Ты предал свою родину. Ты предал нас. 
Он стал говорить, что скоро кончится его служба, и он непременно к нам вернется. Я повернулась и пошла прочь. Отчаяние душило меня.
 С этим мне надо было как–то жить дальше. И Тоне тоже. Но как?
 
– Я не религиозна. Но хочу поставить свечу за упокой, можно? – спросила я женщину в маленькой церквушке.
Потом я узнала, что ставить за упокой свечи живому – это грех. Даже если я похоронила его в своей душе.
После церкви я твердым шагом направилась в министерство, где работал Виктор Аркадьевич. Его секретарь меня не впускала. Но, полная решимости, я оттолкнула ее и ворвалась в кабинет. Виктор сидел один.
– Ты занят? – почти выкрикнула я.
Он очень удивился, потому что я первый раз обратилась к нему на «ты». Мне захотелось броситься к нему в объятия и все–все ему рассказать.
Виктор вышел из–за стола:
 – Что–то случилось? 
 – Да! Да! Я хочу пойти с тобой в Большой театр.
Он внимательно посмотрел на меня:
– А может быть, возьмем с собой Тоню?
Людмила МАШИНСКАЯ
Рисунок Маши ЭЙДИНОВОЙ