На больничном (часть 1)

- Только не исчезайте! Сейчас соединю вас со старшим преподавателем! – ответила она, после чего трубка бухнулась на стол.
Было слышно, как Зинаида отодвигает рабочее кресло и встает. По каменному полу зацокали, удаляясь вглубь коридора, каблуки, где-то раздался стук, где-то скрипуче открылась дверь. Зинаида спросила у кого-то: «К вам можно?» Потом какое-то время в телефоне звонили другие телефоны. Секретарша на кафедре самый востребованный человек. Нас всех можно уволить, ставив ее одну, и она справится. Потом все повторилось в обратном порядке: скрипнула дверь, зацокали каблуки, послышался грохот придвигаемого рабочего кресла, и наконец в телефоне прорезался ее голос:
- Соединяю.
Я подготовилась к худшему. Что меня увольняют. Или что все наше маленькое отделение славянских языков и литературы закрывают. Такое уже случилось в одном университете. Долгое молчание на другом конце располагало к подобным мрачным мыслям. Я злилась на тишину.  «Что за черт! – подумала я. – Мы живем в Америке в двадцать первом веке, а телефонные звонки начальства у нас, как в старину: «Алло, девушка, дайте триста второй». Что-то типа этого.
Но вот телефон ожил. Мужской голос пробухтел. 
- Але, это звонит Сергеев, вы еще болеете?
- Да.
- Что-то серьезное?
- Тяжелая мигрень.  
- Да, я тоже нездоров. Грипп. Вот жена не отпускала, но я вырвался и пришел на кафедру, чтобы найти замену, потому что на кладбище поехать не смогу.
Я, конечно, спросила, что случилось.
Сергеев заговорил с ласковым напором.
- Вы, конечно, знаете Пинхуса Рубинчика. Один из лучших преподавателей у нас. Так вот есть небольшая проблема: некому его проводить.
- Куда проводить? – спросила я.
- На кладбище, разумеется. Но сначала в похоронный дом.
- А что случилось? Кто умер?
- Он умер. – сказал Сергеев и громко высморкался. - Инфаркт. Похороны завтра! Вы не смогли бы поехать?
Я сказал, что у меня нет машины и напомнила Сергееву, что я нездорова.
- Машина не нужна. – сказал он, проигнорировав последнюю часть предложения. - Доберетесь до похоронного дома в Брайтоне. Называется «Станецкий». Записывайте по буквам название: эс, ти…
- Не надо, я знаю.
- Прекрасно. Подойдете к десяти утра. Надо будет что-то сказать о покойном. Найдете душевные слова, ведь вы писатель. Что вы помните о нем?
Я ответила, что пару раз видела его в преподавательской столовой. Он ел шницель с картофелем-фри и пил яблочный сок.
- Этого не нужно говорить! При чем здесь шницель? – взволнованно воскликнул Сергеев.
Я согласилась с ним, что шницель тут ни при чем.
- Ну, ладно, - со вздохом сказал Сергеев. - Там будут говорить родственники и друзья покойного, от наших еще будет кто-нибудь. Потом оттуда на кладбище поедут машины. Главное: съездить, уважить коллегу и венок от кафедры возложить.
- Может, не обязательно на кладбище? – жалостно спросила я и опять наступила тишина.
- Вам у нас нравится? – неожиданно спросил Сергеев.
- Где у нас?
- На кафедре?
- Очень.
- Хорошо! Прекрасно! Не исключено, что, начиная со следующего семестра для вас будет постоянная работа. Ассистентская, разумеется.
- Разумеется.
- Вы отдаете себе отчет, что есть и другие кандидатуры и что все зависит от вас!

Это был умелый шантаж. Отработанная тактика. Все объясняется просто: таких, как я, нанимают ассистентами на семестр и потом увольняют. Для университета невыгодно держать меня дольше одного семестра. Если я проработаю два семестра подряд, то могу претендовать на постоянное место. Что не дай бог, потому что тогда им придется покупать мне страховку, и вообще возникнут всякие сложности! Некоторых, впрочем, берут. Для этого надо много улыбаться начальству, проявлять активность, коллективно порицать кого-то, кого все бранят, и никогда не рассказывать студентам опасные анекдоты. К опасным анекдотам в наши дни относятся все анекдоты, где упоминается этническая принадлежность, цвет кожи, волос, пол, возраст, профессия. Другими словами, все, что составляет самую соль хорошего анекдота. За такое студенты могут настучать на преподавателя, и прощай, карьера! Недавно на занятии, где мы разбирали торговые соглашения, я рассказала анекдот, который слышала еще от моего деда, который был родом из Румынии. У магазина двое румын, чтобы скоротать оставшееся до открытия время, заводят разговор о погоде. Один румын говорит: «Сегодня будет жара! Как минимум тридцать шесть градусов!» Второй качает головой: «Нет, тридцать только!» Первый, подумав: «Хорошо, тридцать четыре, и жара – ваша!»  В классе нашлась девушка, у которой кто-то из родственников был родом из Румынии, и она подала на меня жалобу в деканат, что я изображаю румын жадными торгашами. Мне сделали мягкий выговор. Когда Сергеев упомянул, что меня могут взять на постоянную работа, я стала покладистой и сказала, что все сделаю, поеду в похоронный, поеду на кладбище, поеду хоть на край света.

На следующее утро, одевшись во все темное, я отправилась в дом Станецкого. Для верности я решила выйти из дома заблаговременно: вдруг автобуса долго не будет или еще какая-то ерунда случится. Когда я добралась до остановки, мой шестьдесят шестой автобус стоял перед красным светофором с зажженными задним огнями, и двери уже были закрыты. Я постучала в стеклянную дверь, и водитель меня впустил.
- Мне там надо у похоронного дома «Станецкий». Вы знаете, где он находится?  – спросила я у него. 
- Конечно, знаю! Хорошее место! Недавно там тещу хоронил. 
Я сделала печальное лицо.
- Умерла от старости. – бодро продолжал он. - Девяносто семь ей было. 
- Смерть всегда есть смерть! – философски произнесла я.
Он кивнул.
Потом я вспомнила, что еду на похороны сослуживца и при этом ничего не знаю про покойного. Включив телефон, я нашла его имя в Гугле. Это было легко. Вот, скажем, Сергеевых там пруд пруди, а Пинхус Рубинчик был только один. «И тот умер!» - с непонятной горечью подумала я. Короткая заметка в Википедии. Черно-белая фотография, круглое лицо, очки, лысина. Родился в Ленинграде в пятьдесят шестом году, учился в пединституте имени А. Герцена, участвовал в диссидентском сионистском движении, создал кружок по изучению иврита, за свою деятельность был отчислен из университета, преследовался властями, эмигрировал, учился в Гарварде. Снизу были даны ссылки на его статьи в журналах, упомянуты две книги по методике преподавания литературы. Про таких людей надо писать романы, а тут буквально несколько предложений. 

Похоронные дома в Америке выглядят на редкость уютно. В свое время, еще свежей эмигранткой, я, как и многие другие свежие эмигранты, селящиеся в дешевых квартирах, забавлялась игрой в выбор дома, в котором однажды буду жить. Заключалась она в том, что замечаешь красивый особняк и представляешь, какой была бы жизнь, поселись ты в нем. Мы с приятелем шли по Массачусетс-авеню, и в глаза мне бросилось здание с облицовкой из кремового гранита и с высокими эркерными окнами. В добавок к этой милой архитектуре у лестницы по обе стороны ступеней стояли два симпатичных белокаменных льва. Я, залюбовавшись, остановилась.
- Вот здесь бы я хотела оказаться!
- Со временем все мы тут окажемся! – с непонятным трагизмом ответил приятель. – Это – похоронный дом!
В похоронном доме «Станецкий» тоже было уютно, если, конечно, не считать гроба в холле. Он стоял, уже накрытый крышкой. Я, проходя мимо, поклонилась и вошла в зал. Я села во втором ряду у прохода и стала слушать, что говорил раввин. Он был пожилым, краснощеким, с пушистой белой бородой, серыми кисточками бровей и добрыми глазами. Больше всего он походил на Санта-Клауса. Если бы не одеяние. Когда он начал произносить молитву, все встали. Иврит у него был с сильным американским акцентом. После молитвы он сказал по-английски душевные слова о том, как хорошо покойному, как он радуется, глядя на нас, евреев и не евреев, которые собрались здесь, чтобы почтить его память. Вдова Пинхуса в черном велюровом костюме сидела в переднем ряду и утирала уголки глаз платком. По обе стороны от нее расположились два сына. Раввин, обращаясь к ней, добавил, что у ее Пунхуса сердце спокойно за нее и детей, что у него уже ничего не болит и он с райским отдохновением слушает наши слова о нем. Как часто, думая о смерти, я ловлю себя на мысли, что рада за покойного. Мне всегда стыдно за свои мысли, и поэтому слова убеленного сединами мудрого старца меня обрадовали. Значит, это естественно так ощущать, когда уходит человек. Немного грустить, немного радоваться. Следом к микрофону из зала выходили близкие и друзья, тоже говорили добрые слова об ушедшем. Что он был талантливым преподавателем, умным собеседником, отзывчивым другом. Грустно, что при жизни мы не слышим этих слов. Какая жалость, что для этого надо умереть! После панихиды меня окликнул преподаватель с нашей кафедры. Его звали Соломоном, но в своем кругу мы звали его Соликом. Мы с ним дружили еще с девяностых, с момента, когда я прибыла в страну. Тогда жизнь мне улыбалась: меня взяли в хороший университет, дали преподавание. Квартиры тогда стоили дешево, в стране был рент-контрол. Солик был моим соседом по дому. С тех счастливых времен куда только судьба его не заносила! Он за тридцать лет исколесил Америку; ездил повсюду, где предлагали работу, жил в Айдахо, в Айове, на Аляске, в Индиане. Может быть, именно эти перебежки по североамериканскому континенту придали его телу наклон, подобный тому, под которым движутся спринтеры – он всегда как будто куда-то летел головой вперед. Вот так же подлетев ко мне, уже выходящей из холла, он пробухтел:
- Слушай, я боялся, что из наших никого не будет! Слава Богу, что ты пришла! Гроб уже вынесли, кстати. А ты на кладбище поедешь? 
Я сказала, что поеду.
Солик обрадованно кивнул.
- Значит, я свободен, а то мне надо младшую в лагерь везти.
- Сколько их у тебя?
- Четверо, слава Б-гу. Ох, как я рад, что ты пришла, - повторил он. – Я очень уважал Рубинчика. Ты его знала?
- Мало.
- Жаль! Чудесный был человек! Наших с тобой лет. Ведь надо же – раз и умер! Ладно, давай пойдем, я отдам тебе венок, а сам двину дальше.
Он повел меня назад в коридор, где у стены среди нескольких скромных искусственных венков от товарищей покойного по теннисному клубу и от соседей по кондоминиуму стоял наш венок. Он выглядел самым солидным: на проволочной основе, плотно обкрученной ветвями можжевельника, пестрели живые цветы. Солик осторожно поднял его, чтобы не помять лилии, высовывающие белые головы из зеленого плетения.
- Держи его и стой на выходе. – сказал он и подал мне венок, который был изрядно тяжелым. 
- А ты?
– А я посмотрю, кто там есть из знакомых, чтобы тебя подвезли.
Он умчался, и я осталась стоять с венком в руках и смотреть на толпу, выходящую из похоронного дома и быстро разбредающуюся по автомобилям.
Солик вернулся через пару минут и повел меня к черной машине, где за рулем сидел маленький пожилой человек в черной кипе, а сбоку разместилась среднего возраста женщина в темно-синем платье, в парике, с серой шалью на плечах. Мужчину звали Мордыхаем, он был троюродным братом покойного, его жену звали Малкой. 
- Они никогда не были в Бостоне. Приехали из Израиля погостить, а тут такое… - прошептал Солик.
Он помог мне положить венок в багажник и почтительно встал сзади, ожидая, когда мы тронемся