На больничном (часть 2)

Строгой колонной машины поехали к кладбищу; их движение было плавным и не очень быстрым, что соответствовало ситуации. Мы ехали по красивому летнему городу, а я все продолжала думать о смерти. Вот живет человек и вдруг без предупреждения умирает. О чем он думает в последние минуты? Грустит ли он, покидая мир, где у него остаются близкие? Или он испытывает облегчение? Много раз в течение жизни мы примеряем смерть, пытаясь заглянуть в тот миг, когда сами будем уходить. Из всех репетиций эта самая главная. Иные говорят, что думать о смерти неконструктивно: зачем о ней думать, если она неизбежна. А все-таки интересно… Я часто представляю ее, как путешествие. С детства я знала, что однажды умру. Видение собственной смерти пришло ко мне неожиданно. В первый раз оно случилось, когда мне было три года, и я нашла в Приморске на берегу моря краба. Он, наверное, только недавно ползал по дну, потому что его панцирь покрывали морские капли, и черные глаза влажно блестели. Я полила его водой из пластмассовой лейки, думая, что он снова оживет. Я даже немного подтолкнула его сзади, бормоча детское заклинание: «Беги, крабик, туда, где кораблик!» И, когда, он остался недвижимым, до меня дошла простая истина, что в нем уже нет жизни, она ушла, оставив красный панцирь и похожие на рукавицы клешни. Конечно, я не думала обо всем этом в терминах, в которых думают взрослые. В три года слова «смерть» не было в моем лексиконе. Краб лежал и смотрел в небо, и, как ни огорчителен был факт его неподвижности, но было в нем для меня что-то волшебное. Я уже знала слово «жизнь», и теперь увидела, как она уходит вверх. Потом я надолго все забыла. Память ребенка не движется назад, она идет вперед, как будто вспоминая то, что будет. 
Следующий случай познакомиться со смертью случился в тринадцать лет. 
Делая уроки, я сидела за секретером у окна и наблюдала похоронную процессию. В те годы, когда человек умирал, его провожал весь двор. И еще из соседних дворов тоже приходили люди, сбегались дети. На обочине рядом с пунктом приема стеклотары стоял катафалк, по направлению к нему четверо мужчин торжественно несли на плечах гроб; двое человек позади несли крышку от гроба, музыканты играли грустную музыку, название которой я не знала, но меня зачаровывали темные ноты, издаваемые тубой, скрипками и барабаном. Какие-то старухи плакали и крестились, и только покойник в черном костюме, обложенный белыми лилиями, был спокойным, сухим и строгим. В секретере, хотя было утро, горела трубчатая неоновая лампа. Она была устроена так, что загоралась, когда я открывала секретер. И вот я сидела над тетрадью, сбоку лежал учебник географии, неоновая трубка немного гудела, распространяя вокруг себя свечение и бросая полосу на изображенную в учебнике карту мира. Слева в незанавешенной шторой части окна была открыта форточка, в нее входил сентябрьский ветер. Внезапно из-за правой половины шторы, которая оставалась опущенной, послышался шелест. Я отодвинула ее и увидела вазу с увядшими коричневыми розами. Мне их подарили родители к началу учебного года, но я про них совершенно забыла. Вода в вазе давно высохла, и розы стояли, как будто живые, но на самом деле застывшие в точке исчезновения жизни. Каким-то образом похороны во дворе, умершие розы и открытый учебник с географической картой соединились в одно большое целое, и у меня появилось ощущение бесконечности и того, что будет, когда меня не станет здесь. Мне привиделось путешествие, которое я совершу после жизни в незримой телесной оболочке, которая пока что была просто нарисована на фоне декораций квартиры. 

Третьей смертью в жизни был уход бабушки, маминой мамы. Я тогда училась на Урале в Нижнем Тагиле, и ее долгая, непонятная болезнь прошла мимо меня. Просто однажды зимой я приехала на каникулы, и мы с мамой пошли навестить ее и деда. Они жили в полуторокомнатной квартире на другом конце города в районе под названием «Ботаника». Нам открыл дед. Он был все таким же: крепким, с загорелым лицом и руками. Загар держался на нем летом и зимой, потому что дед работал уличным фотографом.
- Она спит! – сказал он.
- Наум, я не сплю! Кто там пришел? – услышали мы голос из-за высокой китайской ширмы, которая разделяла две части комнаты. 
Мы сняли обувь, переобулись в домашние тапочки и пошли к ней. Бабушкино ложе, узкий твердый диван помещался у стены. На стене висел цветной молдавский ковер из тонкой мягкой шерсти. На нем три красавицы собирали виноград. В молодости и в зрелые годы в кругу друзей и знакомых бабушка общепризнанно считалась красавицей. Когда я уезжала учиться, ей было семьдесят пять лет, и она все еще была хороша. Годы долго щадили ее стройную фигуру и лицо с ясными чертами. Она была выше мамы ростом и даже выше деда. Все семья меня тогда провожала на вокзале, все махали руками, когда поезд тронулся, но ее лицо и мягкую белую руку я видела дольше других. На Урале в снах я продолжала ее видеть. В ней было что-то светящееся. И вот я стояла у ее дивана и не находила ни света, ни ясных черт прекрасного лица, ни мягкой руки. Она лежала, прикрыв глаза. Из-за болезни она стала маленькой и худой, и почти сливалась с узором на ковре. Только когда я заговорила с ней, она приподняла веки, и свет наполнил ее. Я взяла ее руку, прижала к губам. Потом я встала на колени, взяла в ладони ее светящееся лицо. Я попросила ее не умирать. Она ничего не ответила. А на следующий день нам позвонил дед и сказал, что ее больше нет.
- Она ждала тебя, чтобы спокойно уйти, - сказал дед.
Святых в мире нет. Но в мире есть светящиеся, и бабушка была одна из них. Ее жизнь была путешествием по разным мирам. После ее похорон я долго рассматривала альбом, в котором нашлось несколько старинных фотографий. Она была младшей дочерью в многодетной семье. Вот она, еще девочкой, вместе с другими детьми сидит на скамейке на фоне кособокого дома. За ее спиной стоит худой бородатый мужчина. На нем долгополый лапсердак, на голове шляпа, узкая седая борода спускается на белую рубашку, выглядывающую из широкого треугольного выреза лапсердака.  Это бабушкин отец Велвел, раввин из городка под Одессой с веселым названием Каминка. Рядом с бабушкиным отцом стоит женщина в полушубке, ее голова тщательно обмотана платком так, что шеи не видно; взгляд устремлен на кого-то, кого в кадре нет – видимо, на фотографа. Это бабушкина мама жена раввина Велвела Двойра. У меня заняло несколько минут, чтобы осознать, что это мои предки. Я жадно искала в их внешности хоть что-то, что связывало бы меня с ними. Я не нашла. Лица их были строги и темны. И лица их многочисленных детей тоже мне ничего не сказали; все дети были бледными, серьезными, большеглазыми. Наверняка родители велели им вести себя по-взрослому, не улыбаться, не гримасничать. Только бабушкино лицо не захотело подчиниться. Оно светилось в ряду этих худых неулыбчивых лиц на фоне тусклого нищенского пейзажа, как будто пытаясь сделать эту бедную жизнь ярче. Перекинутая через плечо тугая коса подчеркивала белизну кожи, глаза весело пылали. Я сидела на венском стуле за большим круглыми столом и безотрывно смотрела на фотографию. Дедушка встал за моей спиной.
- Их всех, кроме твоей бабушка, убили. Одних – Сталин, других – Гитлер. А эти двое, их родители, умерли в Голодомор, - начал говорить дед, но мама его остановила.
- Не надо, папа! Пусть она просто посмотрит альбом.

Мы ехали в машине. Мордыхай и Малка тихо переговаривались на иврите. Сильно работал кондиционер, и Малка поплотнее запахнула шаль. Она иногда показывала в окно на какой-нибудь особняк с садом и восхищенно произносила одну из немногих фраз, которую я могла понять. В начале девяностых я жила в Израиле, училась там в ульпане, немного говорила на иврите. С тех пор много воды утекло, я почти все забыла, но что-то осталось. «Какой замечательный дом!» - восклицала Малка. Мордыхай бросал вправо быстрый взгляд, говорил, что да, замечательный, и опять начинал следить за дорогой. «Я люблю эти платаны. Они выше, чем у нас в Бат-Яме. Ты только посмотри, сколько они дают тени!» - теребила мужа Малка. Он устало кивал. Впереди ехали машины от нашего похоронного дома, и надо было держаться в строю. Вот так равномерно в муравейнике движется струйка муравьев. Они идут друг за другом, не отставая от предыдущего и не обгоняя его. Мы были такой струйкой муравьев. Мы проехали мимо синагоги, современного здания с ребристыми гранями фасадов, высокими окнам и массивными дверьми. Малка посмотрела на Мордыхая и, видимо, подавив желание дать оценку синагоге, посерьезнела и больше уже не сказала ни слова, пока мы не доехали до цели. Мордыхай запарковал на обочине машину и сказал, что можно выходить. Снаружи было жарко. Малка стянула с плеч шаль и бросила ее на спинку сиденья. Там же, на обочине возле кладбищенских ворот, останавливались и другие машины, из них выходили люди и слаженно двигались в одном направлении, ко входу на территорию кладбища. У входа на четырех железных ногах стоял умывальник с двумя раковинами; черный пластмассовый ковш триумфально высился на перекладине над ним. Все выстроились в очередь, совершая ритуальное омовение рук. Я употребила все силы на то, чтобы запомнить, из какой руки в какую надо лить воду, и все равно все перепутала. Потом я вспомнила про оставленный в багажнике венок и, с трудом разыскав в толпе Мордыхая, попросила у него ключ от машины. 
- Венок, - сказала я и очертила в воздухе круг руками.
- Я понимаю слово «венок», – сказал он, – но он вам нужен? Сюда с венками нельзя.
- Почему?
- Ни цветов на еврейских похоронах, ни венков – тут он тоже очертил круг – не кладут. 
- Мне нужен, - упрямо сказала я.
Он в ответ только пожал плечами и, вынув из кармана связку ключей, показал мне нужный.
 
Я вышла на дорогу и увидела длинный ряд машин. Все они были похожи друг на друга и почти все были черными. «Может, ну его, этот венок», - подумала я и тут вспомнила про Сергеева, что он ведь, гад, спросит. Мне стало грустно: где мне было искать нашу машину? Я шла и заглядывала в окна, выглядывая серую шаль Малки. Это занимало кучу времени, солнце отсвечивалось в окнах, и мне приходилось прикладывать руки к стеклу, чтобы хоть что-то разглядеть. Потом просто так по случайности я нажала на кнопку на ключе, и, о чудо, одна из машин замигала. Я подошла к ней и открыла багажник. За время дороги венок сильно истрепался, розы обмякли, лилии осыпались, забрызгав желтой пыльцой дно багажника. В силу непонятных причин венок стал тяжелее, и я несла его с трудом. Никого из наших уже у входа не было. Я посмотрела вперед. Они стояли далеко аж в конце длинной, проходящей по диагонали асфальтной тропы у противоположной стены кладбища. До них было топать и топать. Солнце было в зените, от влажной травы поднимался пар, повисал в воздухе, и лучи солнца торчали в нем, как спицы в вязанье.
- С венками на кладбище нельзя! – услышала я голос и, оглядевшись, никого не увидела.
- Как так? – спросила я голос.
- Не полагается!
- Кто вы? – спросила я тогда.
- Я служитель кладбища.
- А другие все пронесли! – ответила я.
- Не полагается, - повторил он и наконец материализовался в виде скуластого мужчины с бесцветными глазами и двумя зубными щетками вместо бровей. Он посмотрел на меня как-то особенно неприязненно и указал на несколько венков у стен будки. От теннисного клуба, от жильцов кондиминиума.
- Но мне было велено возложить, - пробормотала я.
- Вот тут и возложите! – отрезал он,

Коря себя за то, что не послушала Мордыхая и провозилась, ища его машину, я побрела к нашей группе. Похороны шли полным ходом.  Мужчины, женщины зачерпывали лопатой из свежей горы чернозема землю и бросали ее вниз на гроб. Я тоже зачерпнула землю и, осторожно наклонив лопату, дала ей скатиться вниз. Может быть, падающие на крышку гроба комья земли — это самое страшное во всей процедуре похорон. Может быть, это вообще самое страшное на свете. Я заплакала.

Потом я сидела на траве у стены и смотрела на остальных. Раввин, раскачиваясь, молился, и в паузах все произносили «Аминь». Еще что-то было. Люди опять говорили речи. Я устала и не принимала участия. Я сидела у стены и ждала окончания. Я даже задремала и проснулась от того, что кто-то прикоснулся к моей руке.
- Спите?
Рядом со мной присела женщина. На ней были шаровары и шифоновая блуза с алыми розами. И сама женщина выглядела, как пышный розовый куст: алели щеки и полные яркие губы.  
- Спите – спрашиваю?
На такой вопрос человек обычно отвечает: «Нет». Не знаю, почему люди стесняются признаться, что спят. Я ответила, что не сплю, просто голова разболелась. В отместку за вранье в этот момент голова действительно начала болеть. 
- У меня мигрень, - сказала я.
 Женщина посмотрела на меня с состраданием и предложила выпить воды. Я согласилась, и она достала из сумки бутылку с водой. Она отвинтила пробку, протерла салфеткой горлышко со следами помады.
- Бывает, что голова болит от дегидрации!  А вы меня не узнаете? Я Элеонора. Мы с вами коллеги, работаем на одной кафедре. А тоже ассистент. 
- Да-да, - промычала я и от неловкости, что не могу ее вспомнить, все продолжала пить невкусную теплую воду.
Элеонора, оттянув двумя руками шифоновую блузку, потрясла ей, проветривая обильное тело. 
До меня донесся запах духов и пота, и я невольно поморщилась. Она виновато улыбнулась.
- Простите, вспотела до неприличия. 
Я махнула рукой, мол, ерунда. Она опять улыбнулась и, воткнув пустую бутылку обратно в сумку, уставилась на меня с видом человека, которому хочется вам сказать что-то очень важное. Так оно и вышло. Элеонора, обмахиваясь мемориальной памяткой об усопшем, начала говорить:
- Голубчик, как я рада, что мы тут встретились!
- Да-да! – пробормотала я, чувствуя, как стальная мигренозная игла в левом виске продолжает делать свое черное дело.
- Вот и славно! Я тогда с вами буду откровенна. У меня очень сложное семейное положение. Сын двадцати семи лет продолжает жить со мной, дочь недавно развелась, у нее двое детей, она в депрессии и тоже не работает. Я, по сути, содержу их всех. Вы же понимаете, что это означает? Платят-то нам, ассистентам, прямо скажем, гроши, поэтому сбережений я не сделала, и если вместо меня возьмут вас, то я и вовсе погибну и вместе со мной погибнет все мое семейство. Так вот прошу у вас: откажитесь от позиции. Вы еще молоды, вас возьмут в другом месте. А я… Вы же понимаете, что другой работы в моем возрасте я не найду.
Я автоматически кивнула.
- Да-да, конечно!
- Правда! Так значит решено? Ой какая же вы умница! 
- Спасибо на добром слове! – грустно ответила я.

Психологи говорят, что неумение сказать «нет» это признак слабой воли. Я не знаю, какая у меня воля – сильная или слабая. Это зависит от ситуации. А ситуация была такая, что хоронили человека, он уходил в землю навсегда. Душа его возносилась к небесам. Тут ли было думать о мирском, а какой-то работе? Могильщики, мощно впивались лопатами в гору чернозема. Они работали слаженно, как муравьи, когда они строят свой муравьиный храм. Рядом с ними под палящим солнцем осталось только несколько человек. Были среди них Мордыхай с Малкой и еще другие живущие и ушедшие: вдова с сыновьями, моя бабушка Рахель, ее отец раввин Велвел, его жена Двойра и их погибшие дети. Они стояли все вместе, отгороженные от меня и от всего этого мира своей верой. Остальные уже брели к машинам.
Катя КАПОВИЧ